Воспоминания бывшего узника концлагеря «ЗАКСЕНХАУЗЕН» Пятых Леонида Михайловича.
1939-40-е годы в моей молодой жизни были самыми счастливыми (я родился 5 февраля 1920 года в деревне Букино Тюменской области). В декабре 1939 года я был принят кандидатом в члены партии, а в феврале 1941 года –стал членом КПСС. Это радостное событие навсегда запечатлелось в моей памяти.
До войны я учился на фортепианном отделении Свердловского музыкального училища, за отличную учебу и активную общественную работу (был председателем первичной организации Осоавиахима1, затем секретарем комитета ВЛКСМ) мне была присуждена стипендия имени А.С. Пушкина. Как пианист я занимался преподавательской деятельностью и работал в кружках художественной самодеятельности.
В свободное время, несмотря на очень плохое зрение, увлекался стрелковым спортом (был Ворошиловским стрелком), принимал участие также в подготовке значкистов I и II ступени2. К началу Великой Отечественной войны я окончил 4 курса музыкального училища и стал готовиться к поступлению в консерваторию.
В июне 1941 года я поступил в Киевскую консерваторию (это была моя юношеская мечта). Началась война. По состоянию здоровья я был бессрочно снят с военного учета, и в армию меня не хотели брать, несмотря на мои неоднократные просьбы. В Свердловск я не стал возвращаться и вступил в ряды Киевского народного ополчения. В июле в Ленинском РК партии было собрание коммунистов, на котором я выразил добровольное согласие идти в части спец.назначения. В составе 1-го полка особого назначения войск НКВД УССР я уехал на фронт (полк этот был создан из добровольцев – коммунистов и комсомольцев Украины и курсантов Львовской пограничной школы). На фронт нас провожали товарищи Буденный и Хрущев.
1-й батальон находился на фронте в районе ст. Малин и городов Коростень и Стремигород, и вел в числе других воинских частей тяжелые оборонительные бои вплоть до 13 августа 1941 года, когда получен был приказ о переходе нашего батальона в тыл противника в направлении Западной Украины. В течение августа-сентября батальон провел в тылу врага некоторые диверсии, но положение его было чрезвычайно сложным: не было рации, подрывной материал и дополнительное вооружение на самолете не было доставлено, явки в селах оказались проваленными. В конце сентября батальон был обнаружен отрядом СС и принял бой. Оставшиеся в живых стали двигаться к Киеву, не верили, что он взят фашистами. Дошли до села Катюжанка, и по приказу комиссара батальона распределились по тройкам для того, чтобы где-нибудь перейти фронт. Наша тройка (один пограничник, рабочий из-под Киева и я) двигалась по направлению к Москве, пришлось очень осторожно обойти Чернигов, Стародуб, Жиздру, Сухиничи, Белёв. С большим трудом, к началу ноября, добрались до станции Горбачево (она осталась от нас примерно в двух-трех километрах на север). По мнению жителей, фронт находился где-то восточнее станции. В ночь с 6-го на 7-е ноября 1941 года мы пытались перейти линию фронта. Где-то в поле мы попали под обстрел. Помню, что один из друзей упал, что случилось с другим – не знаю… Я бежал изо всех сил, и при падении разбил свои вторые очки (первые были разбиты на фронте, при бомбежке). При моем зрении 7-8 Д – это обстоятельство чуть не сыграло роковую роль в моей жизни.
Измученный, больной и обмороженный, а главное, почти слепой, я стал двигаться на юг. Встречались мне хорошие, сердечные люди, которые понимали мое горе, мою жгучую ненависть к фашистам, они советовали мне переждать до весны и пробовать перейти фронт где-нибудь в другом месте. Но беда заключалась в том, что пережидать было негде, без документов даже ночевать боялись пускать, а зимой на улице не уснешь. Я наивно верил, что смогу где-нибудь найти партизанский отряд.
Примерно в январе или феврале 1942 года я добрался до города Путивля. Пробовал разузнать о партизанском отряде, но народ на хуторах был тогда очень запуган, а кто знал, тот был обязан молчать. Месяцы, проведенные мной на Украине, были очень мучительны: за беглыми пленными и не попавшими в плен была устроена настоящая охота – ловили и отправляли в лагеря, немецкую комендатуру, а карательные отряды расстреливали на месте. Много раз я был на волосок от смерти.
Весной 1942 года я познакомился с матросом из морской пехоты, бежавшим, кажется из лагеря Кременчуга. Он тоже пробовал один раз переходить фронт, но неудачно. Стали вместе думать, как пробраться к своим. Но совершенно неожиданно в дороге я заболел тифом. Друг не бросил меня, он нашел деревню, где немцы бывали редко, и устроил меня в сельскую больницу без документов, сказав: «Буду ждать твоего выздоровления». Как жаль, что я не могу вспомнить имени этого замечательного товарища, помню, что он из колхоза под Тамбовом, на левой руке нет указательного пальца. Вот все, что осталось в памяти после болезни.
Не могу не вспомнить и о медсестре Асе, которая меня спасла и поставила на ноги. Муж у нее был командиром Красной Армии, находился на фронте. Она работала в селе Павлинки.
В мае, почти полукалекой, я вышел из больницы. Я торопился уйти из села, потому что туда прибыла большая воинская часть мадьяр, которых гнали на Харьков. В больнице мне достали очки, правда, не совсем подходящие, и я решил идти к линии фронта. Моего друга и других беглых пленных я не встретил. К маю 1942 года, видимо, всех выловили. Я стал еще более осторожен. Вид у меня страшный – я был потрясающе худ. Насобирав немного хлеба и еще кое-чего, я стал двигаться к фронту, в основном, ночами. К Харькову мне идти не советовали, говорили, что лучше к городу Обоянь Курской области. Действительно, по рассказам, фронт там был подвижен и с «дырками». Жители говорили, что в хуторе казачьем есть лейтенант, который знает место перехода
линии фронта. До хутора я с трудом добрался к концу июня, заночевал там, попал в облаву и был отправлен в комендатуру, а затем, после зверских избиений и допросов, был сослан в Германию. Из первого лагеря (рабочая команда на погрузке леса в городе Кирн) я бежал в октябре 1942 года, и стал пробираться в юго-западную часть Германии, чтобы затем переправиться к французским партизанам (таков был мой план).
В начале ноября 1942 года я был пойман агентами гестапо. Сидел в гестапо в г.Нойштадте, а затем в тюрьме в городе Кобленце, оттуда я был отправлен в лагерь смерти Вевельсбург, а затем в Заксенхаузен (январь 1943 г.).
В большом лагере я пробыл недолго. Однажды утром собрали большой транспорт3 (человек 300) и куда-то погнали. Шли, наверное, больше часа, и нас снова загнали за колючую проволоку с напряжением тока 500 вольт. Мы оказались в самой большой рабочей команде Заксенхаузена – концлагере «Хейнкель» (в нем находилось около 10 000 заключенных). Сердце мое трепетало от неугасимой ненависти, я думал: «Мало еще всех издевательств, избиений и допросов, так они еще хотят, чтобы мы, русские, на них работали». В душе я поклялся мстить врагам при каждом удобном случае. Но такой удобный случай представился не сразу. Январь и февраль месяцы 1943 года я работал на морозе в так называемой строительной команде. Мы возили через весь лагерь огромную повозку с материалами. Работа была трудная до издевательства, все страшно мерзли и голодали, а в цеха, где работали заключенные, нас не допускали. Но вот, наконец-то, представился счастливый случай: стали в нашей команде спрашивать, кто работал электриком. Я рискнул вызваться, хотя и знал, что рискую поплатиться за это головой.
На новой работе я стал присматриваться к заключенным и продумал ряд форм саботажа, которые вначале осуществлял только сам, не посвящая в эти дела никого. При резке кабеля я обязательно прикидывал от 5 до 10 см лишних или, наоборот, резал покороче (контроль был плохой). Работал я хитро: стоило подойти форарбайтеру4 (бандит Вейс с зеленым винкелем5, означавшим его принадлежность к уголовникам), как я разыгрывал добросовестного труженика, а без него работал не быстрее африканской черепахи. Ловко я пользовался и бесконтрольностью на складе: там можно было без расписки получить иногда инструменты и часть приборов, которые я периодически выбрасывал в канализацию или закапывал. Зная немецкий язык, я вел «безобидные» разговоры с цивильными мастерами и рабочими и кое-что узнавал от них о положении на фронте, как бы между прочим рассказывая им об СССР.
Скоро у меня появились истинные друзья – настоящие советские патриоты. Среди них учитель Сергей Худяков с Украины, москвичи Подгурский, Паршин и Горбунов, Саша Слесарев с Краснодарского края, Дмитрий Тулубов, Петр Харчевников, Михаил Ширза и еще многие другие товарищи, имена и адреса которых не удалось сохранить. Может быть, прочитав эти строки, они вспомнят заключенного №56724 – Леонида, которого французы называли Леоном – «учителем». Каждый из этих товарищей вел опасную, самоотверженную, очень нужную и полезную патриотическую работу. Прежде всего, ряд товарищей, в том числе Подгурский, Худяков и я, установили связи с немецкими, французскими, бельгийскими и другими коммунистами и патриотами разных стран (в лагере находилось более 30 национальностей). Была налажена систематическая информация о положении на фронтах, для чего использовались все возможные способы: устные и письменные переводы сводок, листовок, пронесенных в лагерь, иногда в строгой тайне передавались сообщения московского радио.
С февраля 1943 года я стал изучать французский язык и совершенствовать свое знание немецкого языка, это давало возможность бегло переводить и в устном и в письменном виде и распространять сведения о положении на фронтах. Мы, русские и французские коммунисты, работали среди массы заключенных и укрепляли их веру в победу нашей армии над фашистами.
Саботаж в лагере во вторую половину 1943 года приобрел довольно значительные размеры: терялись и уничтожались ценные приборы, рассыпались и выбрасывались заклепки и другие детали, благодаря чему зачастую задерживались выпуски самолетов. Провалов было мало, потому что каждая группа не была непосредственно связана с другой, а руководители были неразговорчивы, не афишировали себя и, в свою очередь, доверяли только 2-3 крепким ребятам, работавшим в разных местах лагеря. Часто проводились обыски, заключенных нещадно били, но случаев предательства в лагере, насколько я знаю, не было.
Большая работа проводилась с патриотами разных стран. Русские, владевшие тем или иным языком, рассказывали правду о Советском Союзе, о нашей доблестной Армии, выражали уверенность в победе над фашизмом.
Немецкие, французские и польские патриоты Франц Рмес, Карл Шульц, Йозеф Маар, Фернанд Шатель, Леон Деполье, Жак Дье, Владимир Кочаровский и многие другие активно поддерживали русских патриотов, совместно вели борьбу против общего врага, проводили большую разъяснительную работу, укрепляющую моральный дух заключенных. Эта подлинно интернациональная братская дружба была залогом многих наших успехов.
Работа с цивильными немцами тоже дала свои результаты: немцы, уходившие на восточный фронт, уже не верили фашистской пропаганде и запасались «пропусками» для перехода на нашу сторону. Эти «пропуска» выдавал москвич Николай Паршин, энергичный и активный участник подпольной работы.
Талантливым организатором и умным борцом против фашизма проявил себя москвич Лев Подгурский. Он был связан с несколькими группами, в которые входили русские, немцы, французы, поляки; руководил действиями молодежных групп. Радиус подпольных действий постепенно расширялся, и даже в командах вне лагеря герои-заключенные умели нанести открытый удар по врагу. Вот один из многочисленных примеров: группа Саши Слесарева временно была послана на вагоностроительный завод. Им удалось незаметно, путем посыпки наждачной пыли с рукава трущихся частей станков вывести из строя строгальный, сверлильный станки и один электромотор.
Учитывая жесткий режим концлагеря, надо признать, что формы нашей патриотической деятельности в этих условиях были довольно разнообразными. Помимо пассивного и активного саботажа, я, например, за 1,5 года моего пребывания в этом лагере установил дружеские связи со многими представителями разных национальностей. Путей к такой дружбе было немало: во-первых, я с увлечением и необыкновенной настойчивостью занимался немецким и французским языками, начал изучать английский язык, и старался без посредников рассказывать о жизни нашего государства, культурно-исторических традициях России, ответить на ряд вопросов.
Так возникла крепкая дружба с профессорами Дюберно, Антоном Гилькманом, учителями Верье – сыном и отцом, учителем Фернандом Шителем, рабочим из Парижа Генри Колумбским, чертежником Шарлем. С некоторыми я занимался русским языком, другим давал переводы наших песен: «Песню о Родине», «Москву майскую» и др. Все очень полюбили и песню о Степане Разине. Я, в свою очередь, сделал немало записей французских народных и революционных песен, и до сих пор в своем тайном блокнотике, вклеенном в футляр из-под очков, сохранилась запись Марсельезы на французском языке. Я даже пытался сочинять рассказы о нашей стране на французском и немецком языках. Такие рассказы передавались из уст в уста, один из них «Путешествие в Москву» у меня сохранился в записи на французском языке. Вся эта незаметная, но трудная работа русских заключенных сблизила их с другими нациями.
7 ноября 1943 года решили с большим риском для всех провести вечер, посвященный годовщине Великой Октябрьской революции. Конечно, трудно себе представить вечер в концлагере с сердечными и горячими речами о грядущей победе, с русскими народными песнями и с песнями о Родине. Этот вечер состоялся, - и он никогда не изгладится из нашей памяти. Мне выпала честь быть не только одним из организаторов этого вечера, но и дирижером нашего небольшого хора, который вызвал горячий отклик в сердцах представителей многих национальностей.
В нашей работе были повседневные трудности и большие и маленькие неприятности. Наряду со стойкими заключенными, находившими в себе силы оказывать повседневную моральную поддержку другим, были и честные, но вконец изголодавшиеся люди. Они ели картофельные очистки, пресмыкались и унижались ради корки хлеба, были и такие, кто воровал. Несомненно, это подрывало авторитет русских, оставляло горький осадок и у нас, в сущности, таких же «доходяг». Мы пытались вести разъяснительную работу, пробудить в этих людях чувство человеческого достоинства, но, как говорится, «голод – не тетка». Поэтому мы стали искать более радикальные средства: необходимо было изыскать возможность оказания продуктовой помощи изголодавшимся и наиболее нужным для подпольной работы заключенным.
Многие заключенные получали посылки из Красного Креста, и только мы, русские, были лишены всякой материальной помощи. В беседе с руководителями подпольной коммунистической организации французов я рассказал о тяжелом положении русских и предложил организовать помощь наиболее нуждающимся товарищам. Предложение это было принято, и вскоре в нашем 6-ом блоке, а затем и по всему лагерю стали собирать из посылок макароны и варить суп-кашу. Один раз, а иногда и два раза в неделю многие русские товарищи в порядке очередности получали пол-литра превосходного супа. Некоторые коммунисты добровольно прикрепили «к своим посылкам» по одному заключенному и старались по-братски делиться с ними. Тот, кто был в лагере и испытал голод, тот знает, как трудно голодающему оторвать от себя кусочек хлеба и отдать его товарищу. Благодаря этой самоотверженной помощи было спасено много жизней русских патриотов, которые, быть может, сейчас живут и трудятся на благо нашей Отчизны.
Примерно в начале апреля 1944 года в беседе с руководителем подпольной группы французских коммунистов Шарлем и Леоном Деполье я был поставлен в известность о том, что в лагере разрабатывается план восстания, мне было поручено создать боеспособные тройки и подумать о вооружении. Однако дальнейшие события разрушили все наши планы.
14 апреля 1944 года, днем, авиацией союзников был совершен большой воздушный налет, в результате которого погибло много заключенных, заживо сгоревших в подземных бомбоубежищах. Основные цеха завода тоже основательно пострадали. Во время паники ряд патриотических групп, несмотря на смертельную опасность, уничтожили ценные материалы и приборы. Работа в лагере почти прекратилась, фашисты в злобе неистовствовали, начался процесс перетряски заключенных. В июне я попал на транспорт в большой лагерь.
После покушения на Гитлера (это событие вызвало бурю восторга среди заключенных, даже самые трусливые, и те воспряли духом, распрямились) из центрального лагеря каждый день рассылали транспорт во все концы Германии. Попасть с друзьями вместе было очень трудно: фашисты, видимо, специально разъединяли живших в одном лагере или в одном блоке.
В начале июля 1944 года я попал на транспорт в Шёнебек, затем в Ашерслебен6. Команда (50 человек) находилась на территории разрушенного завода «Юнкерс». Я установил связь с рабочей молодежью, угнанной из Калининской области в Германию. Мне удавалось передавать записки во время бомбежки в бункере, общем для заключенных и рабочих. В записках я призывал молодежь к саботажу, побегам, рассказывал о нашей жизни в концлагерях, просил достать одежду для побега. Удалось запомнить адрес одной девушки, Александры Петровны Кранкиной: деревня Спас-Береза Оленинского района Калининской области. Если она осталась жива, то могла бы кое-что рассказать и подтвердить мой второй побег, который состоялся в августе 1944 г. В побеге приняли участие: Александр Ураков (г. Гомель, Одесская 70), поляк Йозеф Стойко (г. Львов-2, Мейская 105). Через несколько дней, во время воздушной тревоги, мы переходили возле какой-то деревни мост, я вырвался вперед, а мои друзья не последовали за мной. Я остался один, моя куртка находилась у Стойко, который впопыхах бежал в нижней рубашке, и я дал ему куртку погреться, а теперь настала моя очередь дрожать от холода ночами.
Я пробирался на восток, и однажды утром подошел к большой деревне. Начинало светать, и я решил спрятаться в снопы пшеницы, стоявшие в поле после уборки. За ночь я очень устал и промерз, поэтому, несмотря на все невзгоды, крепко уснул. И вот сонного меня схватили немецкие крестьяне, приехавшие утром в поле. Так я попал в тюрьму в г. Айслебен. Мне удалось сменить мои полосатые брюки на обычные, и я на всех допросах упорно отрицал побег из концлагеря. Вскоре меня перевели в тюрьму города Галле. Жили мы на мельнице (настоящая трехэтажная душегубка), потому что в центральной тюрьме не было мест.
На мельнице я встретился с Йозефом Стойко, который рассказал мне о том, что с ними случилось. Оказывается, Ураков его бросил, а вольнонаемные братья-поляки выдали полиции. Здесь же, на мельнице, мне удалось в известной степени подружиться с раненым, сильно обгоревшим летчиком Анатолием Козулей. Этот чудесный человек произвел на меня неизгладимое впечатление.
Все мы надеялись, что попадем на транспорт в Бухенвальд, но оказалось иначе. Стойко и Козуля остались в Галле, а я был переведен в Берлин, в тюрьму на Александровской площади, а через несколько дней снова попал в центральный лагерь Заксенхаузен, где, к счастью, не был опознан и получил новый номер 102775. Я говорил всем, что приехал с транспорта, но со дня на день ожидал, что меня опознают и повесят за побег. К счастью, предателей не оказалось.
Незадолго до моего прибытия (кажется, 11 октября 1944 года) в лагере произошло страшное событие: кто-то выдал группу немецких и русских коммунистов, имевших на блоке спрятанный радиоприемник. Сердце мое обливалось кровью, когда я услышал об этом злодеянии. Тяжелое впечатление произвело на меня и других заключенных публичное повешение на площади лагеря русского товарища за побег. Моральное и физическое состояние мое в этот период было очень тяжелым. Мои друзья, которым я мог бы доверить свои переживания, были недалеко, но попасть к ним было невозможно. Допросы, дни, проведенные в тюрьмах, голод и холод – все это сказалось на здоровье, и я опять стал кашлять и терять последние силы.
Но тут помогли далекие и близкие друзья. Сразу после прибытия в лагерь я рискнул написать Слесареву и Гудакову письма, в которых рассказал о побеге и его последствиях. Сереже Гудакову я даже написал письмо в стихах. Помню, что это письмо (поэтически очень несовершенное) было насыщено верой в друзей и в грядущую победу. Вот, к примеру, две последние строфы из этого письма:
Жизнь я люблю и о счастье мечтаю,
Я унывать не могу, не хочу.
Волю и дух укреплять продолжаю,
Снова друзей я ищу.
И за победу я буду бороться,
Смел кто со мною, вперед!
Родина, милая, время грядущее
Песни победы споет.
На мои письма вскоре откликнулись. Неожиданно на команду мне принесли ответ, и от Саши Слесарева прислали две пайки хлеба и носки, сшитые из тряпья. Дружеская забота меня
согрела, вдохнула в меня новые силы. В лагере я встретил еще несколько старых друзей, встретился с профессором Антоном Гилькманом.
Примерно в ноябре я познакомился с несколькими врачами, особенно обратил на себя внимание русский врач Николай, работавший в ревире7 и очень гуманно относившийся к нам, рядовым доходягам. Беседы наши, очень сдержанные по тону, были весьма содержательными, и из них, как бы между прочим, я узнавал что-нибудь новое и интересное. Через Николая я узнал о ряде новых фронтовых песен, особенно мне запомнилась песня «В землянке» («Вьется в тесной печурке огонь…»). По медицинскому предписанию Николая я несколько раз получал дополнительную баланду, так называемую пищу без соли. Хотя, находясь в центральном лагере, я все время был настороже, ожидая, что меня опознают, но все-таки продолжал заниматься переводом листовок и сводок.
Насколько я помню, в январе 1945 г. меня познакомили с несколькими уральцами, а они меня представили какому-то генералу, - возможно, это был Зотов, не помню. Обстановка в лагере была напряженная и в то же время радостная: наши войска неуклонно подходили к Берлину. Когда шли на команду, я заметил на всех дорогах и переездах стояли вооруженные посты и пулеметы. По всем признакам лагерь готовили к эвакуации. Очень не хотелось попадать снова на транспорт, в первый раз мне удалось укрыться, но 5 или 6 февраля на проверке переписали номера и отправили транспорт примерно 300-400 человек. Мы попали вначале в Берген-Бельзен (огромный концлагерь недалеко от Гамбурга), затем были на команде в г. Гамбурге и, наконец, в апреле попали в лагерь 1О Б Зандбостель8. В этом лагере я сильно заболел туберкулезом и после холодного обливания эсэсовцами из брандспойта лежал с огромным гнойным нарывом на груди. В конце апреля немцы отступили, и перед тем, как оставить лагерь, очень многих перестреляли. Более 2000 заключенных было взято ими вместо заслона (это стало нам известно в дальнейшем из газет). Наш барак больных, находившийся в большом отдалении от центрального входа, к счастью, остался невредимым.
29 апреля 1945 г. лагерь был освобожден английскими войсками. Всех относительно здоровых англичане отправили пешком, как говорили, в направлении города Бремен, а больных, в том числе меня, поместили в госпиталь. После пребывания в госпитале я в числе других заключенных был передан командованию Советской Армии в г. Пархим, где я находился в фильтрационном лагере, а затем был призван в запасной батальон 372-ой Краснознаменной Новгородской дивизии.
Служил я при клубе в качестве пианиста и аккордеониста, руководил ансамблем художественной самодеятельности
В мае 1946 г. был демобилизован и возвратился в г. Свердловск. После войны окончил Уральскую консерваторию, в которой и работаю в течение ряда лет, сначала педагогом, затем заведующим кафедрой, деканом, и в данное время – заместителем директора по учебной и научной работе.
В мае 1957 г. восстановлен в правах члена КПСС с полным сохранением стажа с 1941 года.
18 января 1960 г. г. Свердловск
